 | А завтра – все заново… |
Есть актеры, которых знают все – и самые придирчивые критики, и самые просвещенные театралы, и самые неискушенные зрители. Уверена, что если сейчас я упомяну несколько партий из спектаклей, шедших на сцене Московского театра оперетты, вы сразу назовете имя актрисы, принесшей этим спектаклям небывалый успех и горячие зрительские симпатии. Виолетта и Нинон в «Фиалке Монмартра», Элиза Дулитл в «Моей прекрасной леди», Любаша в «Севастопольском вальсе», Чанита в «Поцелуе Чаниты»… Это Татьяна Шмыга, одна из самых блестящих звезд нашей музыкальной комедии, талантом и мастерством которой мы не устаем восхищаться вот уже… Впрочем, стоит ли считать годы, если и сегодня, выходя на сцену, Татьяна Ивановна остается самой молодой из всех молодых. Как это удается? Об этом и о многом другом мы беседуем сегодня с актрисой.
– Татьяна Ивановна, в коротком вступлении к нашей беседе я с полной уверенностью называю вас «звездой» оперетты. Как вы относитесь к этому определению?
– Никогда себя не ощущала «звездой». Не до этого было. Какая там «звезда»? Приходишь с репетиции – готовишь, стираешь, убираешь, как все. Я всегда жила, как все. Работала в свое время с утра до вечера. Это сейчас я могу выбирать, что играть, а что – нет.
– Но ведь были же триумфы, почести, награды, вы заслужили высокое звание народной артистки. Какие ощущения это вызывало и вызывает?
– Никаких, кроме чувства ответственности.
– Вся ваша творческая жизнь – это Московский театр оперетты…
– Без малого сорок лет.
– Тем не менее, и сегодня на спектаклях с вашим участием всегда аншлаги. Чем вы объясняете затяжной кризис Театра оперетты – потерей интереса к этому жанру, отсутствием режиссуры, актерской школы, драматургии или же просто плохой работой труппы, руководства Московского театра оперетты?..
– Прежде всего, нельзя не учитывать общую тяжелую ситуацию, в которую не по своей вине попали в наше время практически все театры. Сегодня даже в академических театрах Москвы зрителей – четверть зала.
– Но Театр оперетты – один в Москве. И, насколько мне известно, в нем уже несколько лет существует зрительская проблема.
– У нас был огромный репертуар – двадцать три названия. Многие из этих спектаклей находились в очень скверном состоянии, безнадежно устаревали. Конечно, нас всегда спасала классика.
– Но режиссерская проблема в вашем театре существует?
– Безусловно. Она существует не год, и даже не десять.
– Но если нет, что называется «пророка в своем отечестве», почему бы не пригласить режиссера, например, с Бродвея? Пусть поставит мюзикл. Ведь сейчас в театре много способной артистической молодежи.
– А где брать средства, ткани, из чего делать декорации, откуда взять необходимую аппаратуру? В плане нашего театра уже два года стоит мюзикл «Моя прекрасная леди». А приступить к постановке нельзя, потому что практически нет мастерских. Церковь забрала прежнее помещение, а нового – нет.
– Наступление церкви на оперетту?
– Если бы только церкви… Просто никому нет дела. А сами мы, артисты, руководство, пока бессильны. Я, например, работаю в последнем своем спектакле в собственной обуви. Шить не из чего и негде.
– Как вы сдерживаете притязания Большого на помещение, в котором расположен Театр оперетты?
– Недавно создана правительственная комиссия по театральным зданиям Москвы, в которую входит директор нашего театра В. Тартаковский. Вначале было принято решение, что итальянцы будут строить нам новое здание и одновременно ремонтировать Большой театр. Но взамен они требовали какие-то площади под гостиницу для своих целей. Лужков отказался от этого проекта. Итальянцам было предложено вложить валюту в ремонт Большого и строительство нового здания Оперетты, а строить самим. При этом ГАБТ «высылается» на время ремонта на гастроли, а Театр оперетты закрывается. Года на два. Тоже не выход. Самое печальное, что нет договоренности в высших сферах: с одной стороны – Указ Президента, с другой – распоряжение Лужкова. Как хочешь, так и понимай. Вернее не понимай.
– Давайте вернемся к внутритеатральным проблемам. Надеюсь, Оперетту не выгонят на улицу, и вы будете продолжать жить и работать. С какими режиссерами вам бы хотелось работать?
– Трудно сказать. У меня сложилось впечатление, что режиссеры приходят в Оперетту с единственным желанием – сделать не так, как было раньше. Чего бы это ни стоило. Мне кажется интересным человеком и музыкальным режиссером И. Гриншпун. Всего один спектакль поставил в нашем театре Юрий Борисов. Но сейчас он создал со своим отцом, Олегом Борисовым, антрепризу, у него появились другие интересы. Хотя его «Клоп» был необычным, во многом интересным, на мой взгляд, спектаклем, тут главная заслуга балетмейстера. Есть очень талантливый человек, в котором соединились два дарования – режиссера и балетмейстера. Это Юрий Шерлинг. Вот с ним мне бы хотелось работать.
– А как вы относитесь к актерской режиссуре? Ведь несколько спектаклей в вашем театре поставил Вячеслав Богачев…
– Богачев блестящий артист, замечательный партнер, с которым я работаю не один десяток лет. А режиссер – это другая профессия. Хорошо, если удается сделать один-два спектакля, в которых есть интересные актерские решения, но этого недостаточно, здесь действуют свои законы, доступные лишь профессионалам.
– Что вы думаете по поводу рассуждений о кризисе жанра оперетты?
– Эти разговоры я слышу всю жизнь. Они перемещаются из одной области в другую. То спорят о самом жанре, о его «чистоте», разбираются в том, чем мюзикл отличается от оперетты, а оперетта от музыкальной комедии. То направляют стрелы негодования в сторону актеров… О жанрах пусть спорят критики и музыковеды. Я – актриса и певица. Я могу отличить хорошую драматургию от плохой, настоящую музыку от поделки. И зритель тоже может. К сожалению, мне пришлось сыграть и спеть за свою жизнь немало второсортных партий. Но ведь и в драматическом театре хорошая пьеса – редкий подарок для театра и зрителя. Опорой любого театра в трудные времена всегда была и остается классика. Оперетта и мюзикл имеют богатейшее классическое наследие, многое из него до сих пор остается неведомым для современного зрителя и слушателя.
– Недавно в Московском театре оперетты прошел Первый всероссийский конкурс молодых артистов оперетты. Вы были председателем жюри. Что удалось в этом конкурсе? Что не удалось и по каким причинам?
– Прежде всего, мы получили возможность увидеть, какими творческими ресурсами распо-лагают сегодняшние музыкальные театры. Это удалось. Что не удалось? Не все оценки были справедливы, «за кадром» осталось много способных ребят. К сожалению, трудно было оценить актерские способности конкурсантов, так как в основном они выступали в вокальном жанре, кстати сказать, весьма успешно.
Конечно, выделялся Свердловский театр. Понятно почему – там есть лидер. Дирижер Кирилл Стрежнев не только лидер, но и опекун, болеющий за своих подопечных. У наших московских ребят такого человека не было. Они выглядели как-то беспризорно. Хотя у москвичей была возможность подготовиться заранее, с оркестром и балетмейстерами они репетировали буквально на ходу. Наблюдать это было горько, особенно, когда мы видели каждодневную, подвижническую работу талантливого балетмейстера из Одессы Алексея Якубова, муштровавшего двух актеров до седьмого пота. А наш балетмейстер вообще отказался принимать участие в работе конкурса. Ребята сами что-то придумывали, как-то выходили из положения. Мне очень обидно, например, за Виктора Богаченко. Он недавно в нашем театре, раньше работал в Риге. На мой взгляд, очень способный человек. Но не смог удачно выступить, просто некому было помочь. Даже Елена Сошникова, талантливая певица и актриса, показалась не лучшим образом. Здесь произошла накладка: для гала-концерта не достали ноты вальса, который она пела на втором туре. И артистка, имеющая прекрасный голос, вынуждена была предстать в «Свадьбе с генералом». Меня потом спрашивали зрители: «А за что Сошниковой дали гран-при?» Я говорю: «У нее голос великолепный». А кто это слышал?
– Можете ли вы как-то влиять на творческий процесс в театре?
– А как влиять? Коллегиальное руководство? Я этого не понимаю и не признаю, потому что знаю – был театр тогда, когда были настоящие руководители. Мог нравиться или не нравиться Канделаки, но это был руководитель. Был дирижер Столяров. Старик, которому ампутировали ногу и который продолжал стоять за дирижерским пультом. Большой авторитет. Была Шаховская… Если кто-нибудь из балетных поднимал ногу сантиметров на пять ниже, чем следовало, она устраивала такой разнос… А сейчас это никому не нужно. Никого из руководства нет на спектаклях, никто за ними не следит. Хористы могут одеться во что им угодно, делать что заблагорассудиться, актриса может причесаться, как нравится ей, а не так, как необходимо для роли. Нет хозяина. И актеры это чувствуют. Когда в ложе сидит главный режиссер, никто себе не позволит работать «вполноги». А если ложа пуста? Сильву и Эдвина играют те, кому давно не следует этого делать. Кто им скажет об этом, если они не догадываются сами?
– Татьяна Ивановна, мне бы хотелось затронуть вопросы музыкально-театральной школы и, прежде всего, спросить о ваших учителях.
– Этот вопрос – прекрасный повод для того, чтобы вспомнить о золотом периоде моей жизни. Вы знаете, я никогда не собиралась быть ни певицей, ни актрисой. Но когда у меня обнаружились вокальные данные, решила стать камерной певицей. В Глазуновское училище попала совершенно случайно. Подвернула ногу и не смогла прийти на третий тур приемных экзаменов в Мерзляковское. С первого курса хотела уйти, казалось, что ничего не получается. У нас был такой педагог Михайлов. Он меня остановил, сказал, чтобы не делала глупостей, что я должна быть актрисой. Затем нас перевели в ГИТИС. Там в 1952 году открылось отделение музыкаль-ной комедии. Мы стали его первыми выпускниками. Нам преподавали С.Л. Штейн, замечательный артист МХАТа Н. Титушин, а руководил курсом все пять лет И.М. Туманов, известный ре-жиссер и педагог. Что касается вокала, то вначале все складывалось не очень удачно. Педагог, у которого я училась, повела меня как меццо-сопрано, а у меня было легчайшее сопрано. К четвертому курсу я почти перестала петь. Но зато я получила от нее музыкальную культуру, спела в ее классе много романсов. Видя, что как певица я совершенно пропадаю, Туманов перевел ме-ня к замечательному педагогу и человеку, через руки которой прошли многие гитисовцы. Это – Дора Борисовна Белявская. Я пришла к ней с узлами на связках. Она не только меня вылечила, но и дала ту школу, благодаря которой я уже много лет пою.
– В театре работают сейчас две ваши ученицы, талантливые молодые актрисы – Татьяна Константинова и Надежда Черкасова. Вы ведь какое-то время преподавали в ГИТИСе, руководили курсом на факультете музыкального театра. Почему вы оставили преподавательскую работу?
– Я поняла: либо – либо. Постоянно работающая в театре актриса (а в то время я была очень загружена, да и сейчас довольно много играю), не может полноценно делать и то, и другое, тем более, в музыкальном театре, где приходится петь – и на сцене, и на репетициях. Я так страдала эти пять лет! Для меня это была Голгофа. Приходила с уроков без голоса. А вечером – спектакль. Кроме того, я поняла главное: педагогика – не мое призвание.
– К вам в театр, да и не только к вам, вообще в музыкальный театр каждый год приходят молодые артисты, чего им, на ваш взгляд, не хватает сегодня?
– Им не хватает хороших рук. К нам за последнее время пришло много способных молодых актеров с хорошими голосами. Но их некому пестовать, растить, приучать к театральной жизни. И начинается потеря редкой актерской профессии, которая требует постоянной практики, постоянного совершенствования. Мне повезло и в этом смысле. Правда, когда я начала работать в Оперетте, из театра ушел Иосиф Михайлович Туманов. Но пришел Владимир Аркадьевич Канделаки. Все, кто работал тогда в театре, чувствовали, что каждый из нас нужен, даже необходим. А сейчас каждый варится в собственном соку. Театра, как единого дома, единого организма – нет.
– Занимаетесь ли вы сейчас общественной деятельностью? Являетесь ли, например, членом какого-нибудь совета или комиссии? Ведь это теперь очень популярно среди интеллигенции.
– Я была членом художественного совета при министерстве культуры, членом правления ЦДРИ… На скольких советах и совещаниях я перебывала! И уже давно поняла всю бессмысленность этого времяпрепровождения. Особенно мне всегда было обидно за наш вид искусства. Собирается, например, художественный совет при министерстве, посвященный музыкальному театру. Говорят обо всем: о хорах, о балете, о Большом театре. Оперетты как будто не существует. И как-то, на одном из всесоюзных совещаний, когда собрались руководители всех театров оперетты и музыкальной комедии, кто-то из выступающих заявил: «Московский театр оперетты умер!» Я не выдержала и выступила, кажется, в последний раз. У нас пятнадцать лет не было балетмейстера. У нас перманентно нет главного режиссера. Главный дирижер тоже далеко не лидер. Удивляться нужно тому, как театр умудряется жить, а не петь ему отходную. Так зачем же нужны эти советы, министерства и союзы? Тем более, сегодня, когда министерство практически лишено даже финансовых возможностей и каждый театр сам борется за выживание.
Продолжение следует...
